• Брюсов Огненный ангел Рупрехт встретил Ренату весной 1534 г., возвращаясь после.
• Огненный протопоп, Юрий Нагибин - рейтинг книги по отзывам читателей, краткое содержание.

• Краткое Содержание Преступление И Наказание
• Краткое Содержание Горе От Ума
• Краткое Содержание На Дне
• Краткое Содержание Герой Нашего Времени

Все произведения школьной программы в кратком изложении по русской литературе 5-11 классы. Древнерусская литература. Житие Протопопа Аввакума, им самим написанное. Аввакум родился в семье священника, который, однако, любил приложиться к рюмочке. А вот мать много молилась и постилась, чему научила и сына. После смерти отца мать женила сына на бедной и богомольной сироте Анастасии, которая была очень предана Аввакуму. Мать его стала монашкой и умерла в монастыре. Когда Аввакуму исполнился двадцать один год, он был посвящен в диаконы, а через десять лет стал протопопом. Служение Богу было для нег. Историческая миниатюра Пикуля «Аввакум в пещи огненной» - это жизнь Аввакума, описанная автором в кратком содержании. Особенность миниатюры, написанной Пикулем, такова: поверхностно описывая всю жизнь Аввакума, автор выбирает наиболее важные эпизоды из его жития, сохраняя основные моменты. Читая о жизни Аввакума в тексте, написанном Пикулем, мы понимаем, что Аввакуму было очень тяжело, но он всегда делал так, как считал нужным.. Нагибин «Огненный протопоп». В.Пикуль «Аввакум в пещи огненной». Поделиться: Хризантема и Луковица.

На шестой год замужестваЗиновий Борисович уезжает на мельничную плотину, оставив Катерину Львовну «одну-одинешеньку». Во дворе своего дома она мерится силой с дерзким работником Сергеем, а от кухарки Аксиньи узнает, что молодец этот служит у Измайловых уже месяц, а из прежнего дома был изгнан за «любовь» с хозяйкой. Вечером Сергей приходит к Катерине Львовне, жалуется на скуку, говорит, что любит, и остается до утра. Но в одну из ночей Борис Тимофеевич замечает, как из невесткина окна спускается книзу красная рубаха Сергея.

Свекр грозит, что все расскажет мужу Катерины Львовны, а Сергея в острог отправит. В ту же ночь Катерина Львовна отравляет своего свекра белым порошком, припасенным для крыс, и продолжает «алигорию» с Сергеем. Между тем Сергей становится сух с Катериной Львовной, ревнует ее к мужу и говорит о своем ничтожном состоянии, признаваясь, что хотел бы «пред святым пред вечным храмом» мужем ей быть. В ответ Катерина Львовна обещает сделать его купцом. Возвращается домой Зиновий Борисович и обвиняет Катерину Львовну в «амурах». Катерина Львовна выводит Сергея и смело целует его при муже.

Любовники убивают Зиновия Борисовича, а труп хоронят в погребке. Зиновия Борисовича бесполезно разыскивают, а Катерина Львовна «поживает себе с Сергеем, по вдовьему положению на свободе». Вскоре к Измайловой приезжает жить малолетний племянник Зиновия Борисовича Федор Ляпин, деньги которого были у покойного купца в обороте. Наущаемая Сергеем, Катерина Львовна задумывает извести богобоязненного мальчика В ночь Всенощной под праздник Введения мальчик остается в доме наедине с любовниками и читает Житие святого Федора Стратилата. Сергей хватает Федю, а Катерина Львовна душит его пуховою подушкой.

Но как только мальчик умирает, дом начинает трястись от ударов, Сергей паникует, видит покойного Зиновия Борисовича, и только Катерина Львовна понимает, что это с грохотом ломится народ, увидевший в щелку, что в «грешном доме» делается. Сергея забирают в часть, и он при первых словах священника о страшном суде признается в убийстве Зиновия Борисовича и называет Катерину Львовну соучастницей. Катерина Львовна все отрицает, но на очной ставке признается, что убила «для Сергея». Убийц наказывают плетьми и приговаривают к каторжным работам. Сергей возбуждает сочувствие, а Катерина Львовна ведет себя стойко и даже на родившегося ребенка смотреть отказывается. Его, единственного наследника купца, отдают на воспитание. Катерина Львовна думает только о том, как бы поскорей на этап попасть и Сергея повидать.

Но на этапе Сергей неласков и тайные свидания его не радуют. У Нижнего Новгорода к заключенным присоединяется московская партия, с которой идут солдатка Фиона свободного нрава и семнадцатилетняя Сонетка, о которой говорят: «около рук вьется, а в руки не дается». Катерина Львовна устраивает очередное свидание с любовником, но застает в его объятиях безотказную Фиону и ссорится с Сергеем.

Так и не помирившись с Катериной Львовной, Сергей начинает «чепуриться» и заигрывать с Сонеткой, которая будто «ручнеет». Катерина Львовна решает оставить гордость и мириться с Сергеем, а во время свидания Сергей жалуется на боль в ногах, и Катерина Львовна отдает ему толстые шерстяные чулки. На следующий день она замечает эти чулки на Сонетке и плюет Сергею в глаза.

Ночью Сергей вместе с товарищем избивает Катерину Львовну под хихиканье Сонетки. Катерина Львовна выплакивает горе на груди Фионы, вся партия во главе с Сергеем над ней издевается, но Катерина Львовна ведет себя с «деревянным спокойствием». А когда партия переправляется на пароме на другую сторону реки, Катерина Львовна хватает Сонетку за ноги, перекидывается вместе с ней за борт, и обе тонут. Воительница Повесть (1866) Ю. Известная рассказчику кружевница Домна Платоновна «имеет знакомство самое необъятное и разнокалиберное» и уверена, что этому она обязана одной простотой и «добростью». Люди же, по мнению Домны Платоновны, подлые и вообще «сволочь», и верить никому нельзя, что подтверждается частыми случаями, когда Домну Платоновну обманывают. Кружевница «впоперек себя шире» и постоянно жалуется на здоровье и могучий сон, от которого переносит многогоря и несчастий.

Краткое Содержание Преступление И Наказание

Нрав у Домны Платоновны необидчивый, она равнодушна к заработку и, увлекаясь, подобно «художнице», своими произведениями, имеет много приватных дел, для которых кружева играют только роль «пропускного вида»: сватает, отыскивает деньги под заклады и повсюду носит записочки. При этом сохраняет тонкое обращение и о беременной женщине говорит: «она в своем марьяжном интересе». Познакомившись с рассказчиком, живущим на квартире у польской полковницы, которой Домна Платоновна отыскивает жениха, она замечает, что русская женщина в любви глупа и жалка.

И рассказывает историю полковницы Домутковской, или Леонидки. Леонидка «попштыкалась» с мужем, и у нее появляется жилец, «дружочек», который не платит за квартиру.

Домна Платоновна обещает найти Леонидке такого, что «и любовь будет, и помощь», но Леонидка отказывается. Квартирант Леонидку нагайкою стегает, а через некоторое время идет у них такой «карамболь», что «варвар» и вовсе исчезает. Леонидка остается без мебели, переезжает жить к «первой мошеннице» Дисленьше и, невзирая на советы Домны Платоновны, собирается повиниться перед мужем. Не получив ответа на покаянное письмо, она решает к мужу ехать и просит у Домны Платоновны денег на дорогу. Кружевница денег не дает, уверенная, что женщине нельзя выпутаться из беды иначе, как за счет собственного падения. В это время один знакомый полковник просит Домну Платоновну познакомить его с какой-нибудь «образованной» барышней и передает для нее денег. «Мерзавка» полковница начинает плакать, денег не берет и убегает.

Через два дня возвращается и предлагает свои услуги по шитью. Домна Платоновна призывает ее не «коробатиться», но Леонидка не желает ехать к мужу на «постылые деньги» и ходит к богатым людям просить помощи, но в конечном счете «решается» и обещает «не капризничать».

Домна Платоновна отводит ей каморку в своей квартире, покупает одежду и сговаривается со знакомым генералом. Но когда тот приходит, полковница не отпирает двери. Домна Платоновна обзывает ее «нахлебницей» и «гальтепой дворянской» и так бьет, что самой становится жалко. Леонидка выглядит сумасшедшей, плачет, зовет Бога и маменьку. Домна Платоновна видит во сне Леониду Петровну с маленькой собачкой и хочет поднять с земли палку, чтобы собачку отогнать, но из-под земли появляется мертваяручища и хватает кружевницу. На следующий день Леонидка проводит свидание с генералом, после которого совсем переменяется: отказывается разговаривать с Домной Платоновной, возвращает ей деньги за квартиру, категорически отказываясь платить «за хлопоты». Полковница уже не собирается ехать к мужу, потому что «такие мерзавки» к мужьям не возвращаются.

Она нанимает квартиру и, уходя от кружевницы, добавляет, что не сердится на Домну Платоновну, потому как она «совсем глупа». Через год Домна Платоновна узнает, что Леонидка «романсы проводит» не только с генералом, но и с его сыном, и решает возобновить знакомство. Она заходит к полковнице, когда у той сидит генеральская невестка, Леонидка предлагает ей «кофий» и отправляет на кухню, благодаря за то, что кружевница сделала ее «дрянью». Домна Платоновна обижается, бранится и рассказывает об «пур миур любви» невестке генерала.

Разгорается скандал, после которого генерал бросает полковницу, и она начинает жить так, что «ныне один князь, а завтра другой граф». Домна Платоновна сообщает рассказчику, что в молодости она была простая женщина, но ее так «вышколили», что теперь никому не может верить. Возвращаясь домой от знакомой купчихи, которая угощает ее наливкой, Домна Платоновна жалеет денег на извозчика, идет пешком, и какой-то господин вырывает у нее из рук саквояж. Рассказчик предполагает, что лучше бы она не скупилась и заплатила деньги извозчику, но кружевница уверена, что у них у всех «одна стачка», и рассказывает, как однажды ее из-за маленьких денег возили «с вывалом». Оказавшись на земле, она встречает офицера, который бранит извозчика и защищает кружевницу. Но вернувшись домой, Домна Платоновна обнаруживает, что в узелке вместо кружева одни «шароварки скинутые»: как объясняют в полиции, офицер этот шел из бани и просто-напросто кружевницу обворовал.

Краткое Содержание Горе От Ума

В другой раз Домна Платоновна покупает на улице рубашку, обернувшуюся дома старой мочалкой. А когда Домна Платоновна решает сватать землемера, его приятель рассказывает, что тот уже женат. Кружевница сватает приятеля, но землемер, человек, который «все государство запутает и изнищет», оговаривает жениха «пупком» и расстраивает свадьбу. Однажды Домна Платоновна даже отдается на поругание демонам: возвращаясь с ярмарки, она оказывается ночью в поле, вокруг вертятся «темные» рожи и маленький человечек ростом с петухапредлагает ей сотворить любовь, вытанцовывает вальсы на животе кружевницы, а утром пропадает.

С бесом Домна Платоновна совладала, а с человеком не удалось: она покупает мебель для одной купчихи, садится поверх нее на воз, но проваливается и «светит наготой» по всему городу до тех пор, пока городовой не останавливает телегу. Домна Платоновна никак не может понять, лежит ли на ней грех за то, что она во сне поменялась мужьями с кумой. После этого и после истории с пленным турком Испулаткой Домна Платоновна «зашивается» по ночам. Через несколько лет рассказчик отвозит в тифозную больницу одного бедняка и в «старшой» узнает сильно переменившуюся Домну Платоновну. Спустя некоторое время рассказчика вызывают к Домне Платоновне, и она просит его похлопотать об ученике фортепьянщике Валерочке, который обокрал своего хозяина.

Спасти вора не удается, Домна Платоновна угасает и молится, а рассказчику признается, что любит Валерочку и просит жалости, тогда как все над ней смеются. Через месяц Домна Платоновна умирает от быстрого истощения сил, а сундучок и свои «нехитрые пожитки» передает рассказчику с тем, чтобы он отдал все Валерке. На ножах Роман (1870 – 1871) Ю.

В уездный город возвращается Иосаф Платонович Висленев, осужденный в прошлом по политическому делу. Его встречают сестра Лариса, бывшая невеста Александра Ивановна, впоследствии неожиданно вышедшая замуж за генерала Синтянина, о котором идет «ужасная слава».

Среди встречающих также майор Форов, объявляющий, что никогда не женился бы ни на ком, кроме своей «умной дуры» Катерины Астафьевны. Незадолго до приезда брата Ларисе делает предложение «испанский дворянин» помещик Подозеров.

Висленев приезжает с Павлом Гордановым. На вечере у Бахаревых Горданов объявляет себя противником восхваления женского ума и эмансипации, а после встречается с бывшей любовницей Глафирой Акатовой,вышедшей замуж за богача Бодростина, чтобы помогать деньгами «общему делу», но всех перехитрившая Глафира требует у «каторжной совести» Горданова убийства ее «зажившегося» мужа. Ночью Висленев вскрывает портфель с деньгами, который передает ему на хранение Горданов, но видит в саду женскую фигуру в зеленом платье. Наутро Висленев пытается выяснить, кому принадлежит привидевшееся ему зеленое платье, и, не найдя хозяйки, уезжает к Форовым.

Форова встречает генеральшу с падчерицей Верой, отъезжающих на хутор, и узнает, что ночью Вера с криком «Кровь!» указала на висленевский флигель. Висленев знакомится со священником Еван-гелом Минервиным, писавшим в прошлом статьи, и увязывается с ним и Форовым на рыбалку. Они рассуждают о сущности христианства, но Висленев ни барона фон Фейербаха, ни Ренана, ни Златоуста не читал и заявляет превосходство пользы над знаниями. Он признается, что не любит России, где «ни природы, ни людей».

После разразившейся грозы путники встречают старика Бодростина, который увозит Висленева в гости, оставляя Форова считать Иосафа «межеумком». Глафира Васильевна получает письмо от Подозерова, прочтя которое делает вывод, что тот «бежит ее». Генрих Ропшин, «нескверный и неблазный» молодой человек, приносит ей другое письмо, Глафира читает и, объявляя себя нищей, падает в обморок. Рассказчик «откочевывает» в Петербург, где в уксусе «сорока разбойников» выбираются в свет новые «межеумки». Горданов – сын московской цыганки и старшего братаМихаила Бодростина – быстро понимает, что из «бреда» молодых людей можно извлечь много пользы. Он провозглашает среди товарищей «иезутизм», сменившийся «нигилизмом».

Против последнего восстают «староверы» во главе с Анной Скоковой по прозвищу Ванскок, и Горданов объясняет новое учение «дарвинизмом»: «глотай других, чтобы тебя не проглотили». Ванскок, которую, по мнению Форова, не портят ее убеждения, экспериментирует, но ей не удается даже задушить кошку. Подобно Акатовой, многие девушки из «новых», как полька Казимира или Цыпри-Кипри, выходят замуж за богачей, обкрадывают их и устраивают личную судьбу.

Вернувшись в Петербург после трехлетнего отсутствия, Горданов узнает от Ванскок, что мелкий газетчик Тихон Кишенский сильно разбогател, получив деньги, украденные его любовницей Алиной Фигуриной у отца. Ванскокподсказывает Горданову теорию «свежих ран», которые нельзя трогать. Висленев занимается «продолжительным кривляньем», то есть пишет статьи, строящиеся на лжи и передержках, но Ванскок приносит ему «польские переписки», переданные Гордановым для возможной статьи. К нему заходит «дремучий семинарист» сосед Меридианов и предлагает за определенную мзду жениться на княжеской фаворитке, но оскорбленный Висленев ему отказывает.

Горданов между тем отправляется к Кишенскому и предлагает ему «купить» мужа для Алины и отца для их детей. Поторговавшись, они сговариваются и только потом узнают, что продан был Висленев. Горданов просит работающего в полиции Кишенского ненадолго арестовать Горданова и передает ему копию висленевского «польского» сочинения.

Ванскок, Висленева и Горданова обыскивают, и Горданов говорит Висленеву, что передал его сочинение на хранение Кишенскому. Висленева сажают в тюрьму, и Алина под страхом выдачи статьи заставляет его жениться. Свадьба напоминает картину «Неравный брак», только наоборот. Висленев попадает «на барщину»: записывает всех детей на свое имя, а в конце года ему представляют счет на несколько тысяч. Эта цифра с каждым годом должна увеличиваться, и не желающий растить долг Горданов пытается взбунтоваться, жалуясь на судьбу.

Горданов пробует договориться с Кишенским, а сам мечтает о таинственном и грандиозном плане. Но Кишенский с Алиной выделывают «штуку» и сжигают квартиру, где хранятся документы Горданова, занимающегося на пару с Алиной ростовщичеством. Оставшись без денег, он получает от Бодростиной вызов и уезжает вместе с Висленевым. В письме к старому другу, брату Глафиры Грегуару, Подозеров описывает Горданова и Висленева, из-за которых его объявляют неблагонадежным и «опасным» человеком. Висленев отбирает у сестры подаренную ей ранее половину имения, Горданов обманывает своих мужиков и обвиняет Форова и отца Евангела в подстрекательстве. Глафира видит призрак Бодростина в разрезанном кирасирском мундире.

Кишенский строчит статьи в обвинение Подозерова, а Ванскок пишет заметку о краже Подозеровым гордановских денег. В это время в губернии Лариса переезжает жить к Бодростиной, которая считает ее «пустышкой», но поощряет ухаживания за девушкой со стороны всерьез заинтересовавшегося ею Горданова, Форовазлится на Ларису, а генеральша уговаривает Подозерова бороться за свою любовь и добиваться чувств Ларисы.

Вера радостно крестит их и сводит. Бодростин перестает доверять жене, и та приручает Иосафа, а Горданова принимают все в городе. При помощи Ропшина Бодростина подменяет завещание, которое муж везет в Петербург. К Глафире приезжает помещик Водопьянов или «сумасшедший бедуин», который рассказывает таинственную историю о студенте Спиридонове, напоминающую некоторые сведения из жизни матери Подозерова. Подозеров передает Глафире письмо, из которого она узнает, что Бодростина завлек в свои сети Кишенский с компанией и пытается его разорить. Подозеров застает Горданова, пытающегося поцеловать Ларису, и вызывает его на дуэль. Но Лариса объявляет, что прошлое «погребено», хотя он остается ее другом.

Перед дуэлью Подозеров получает благословение от Александры Ивановны, а Горданов приходит ночью к Ларисе, и их объятия замечает Форова. Александра Ивановна пишет исповедь, рассказывающую, что вышла она замуж для того, чтобы спасти невинных людей, которых Висленев – «безнатурный» человек – повлек за собой после ареста. Там же она упоминает о случае, когда генерал хотел ее застрелить, но Вера не дала этому свершиться. Синтянина признается, что любит Подозерова, а Висленева, променявшего ее на «свободу», только жалеет. Покойная жена Синтянина Флора, мать Веры, сходит с портрета и дарит генеральше кольцо.

На следующее утро Форова рассказывает, что Подозеров тяжело ранен, а с генералом, получившим известие об отставке из-за доноса Горданова на Форова и отца Евангела, случился удар. По словам арестованного, дуэль оказалась «убийством»: Горданов стрелял раньше положенного, а когда убегал с места преступления, Форов прострелил ему пятку. Бодростина отправляет Горданова, по-прежнему уверенного во вседозволенности, в Петербург, наказывая окончательно завлечь мужа в сети мошенников. Синтянина, Форова и Лиза не отходят от Подозерова, но, когда его дому угрожает пожар, Лариса забирает больного к себе, не допускает к нему генеральшу, просит защиты и склоняет к женитьбе.

Висленев сбегает из города в неизвестном направлении, Горданов, замяв скандал, уезжает в Петербург. По пути он встречается в Москве с Глафирой, демонстрирующей свое «первенство и господство». Она указывает ему взглянуть на образ, но Горданов видит зеленое платье.Глафира объявляет это платье, в которое одета Флора на портрете, «совестью», и с ней случается нервный припадок. Получив от Бодростиной указание свести Михаила Андреевича с полькой Казимирой и представить его отцом ее ребенка, Горданов уезжает в Петербург.

Глафира встречается с Висленевым и отправляется в Париж, где посещает спиритические сеансы и выдает Иосафа Платоновича за медиума. Лариса доказывает, что существует ревность без любви, и перестает общаться с Синтяниной, продолжающей ее защищать, Форова, обвенчавшаяся с майором лишь через семь лет их совместной жизни, употребляет все силы на то, чтобы привести вышедшего из тюрьмы мужа к Богу. Обиженный доносом Синтянин подозревает, что старика Бодростина хотят извести. Глафира следит за всем творящимся в Петербурге из Парижа.

Висленев уже свыкается с ролью лакея, Бодростина манит его своею любовью, желает «испытать» и подводит к мысли о возможной смерти мужа, после которой она будет в состоянии вновь выйти замуж. Глафира уже два года страстно любит Подозерова и мечтает забыть обо всех прошлых грехах. По дороге в Петербург опасающийся ареста за долги Висленев изменяет внешность, а приехав в город, запирается в ванной и устраивает потоп. Его объявляют сумасшедшим, а Алину и Кишенского отпускают «на свободу». По протекции Грегуара Глафира встречается с важным лицом, рассказывает ему о своих «несчастьях» с мужем и Казимирой, но не находит поддержки: Синтянин уже предупредил этого генерала о возможном злодействе.

Генерал наказывает своему подчиненному Перушкину «изловить» Глафиру. Между тем Глафира «освобождает» мужа от требующей денег за сданного в воспитательный дом ребенка Казимиры, и в благодарность он пишет новое завещание, по которому все наследует жена.

Подозеровы живут несчастливо, а после возвращения Глафиры Лариса переезжает к Бодростиным, Висленев выманивает деньги у Горданова от ее имени и окончательно продает сестру. Подозеров пытается вразумить жену и указать ей на истинных друзей, но та отвечает, что «ненавидит все», что любит он, и убегает с Гордановым. Форова ищет их в Москве и Петербурге, где встречает Подозерова, но безрезультатно. Горданов и замужняя Лара венчаются и живут в Молдавии, где Лариса остается даже тогда, когда Горданов уезжает в Россию. Неожидание Лариса возвращается и вскоре, ко всеобщему удивлению, поселяется в квартире Горданова. Генеральша получает от нее записку и, приехав, застает больной. Лариса рассказывает, что в доме вскоре собираются кого-то убить, и просит Синтянину не спускать глаз с Иосафа.

Она показывает генеральше трубку печного отдушника, по которой слышно все, о чем говорят в доме. Трагически погибает упавший с моста Водопьянов, лошадей которого, как потом выясняется, напугал решившийся на убийство Висленев, перепутавший их с бодростинскими. К Синтяниным под видом землемера приезжает Перушкин. Собравшиеся на именинах Бодростина гости, среди которых Горданов, Висленев и Синтянины, отправляются смотреть на огненный крестьянский обряд, который совершают невдалеке от усадьбы, чтобы, по народному поверью, «попалить коровью смерть». Незадолго до этого Бодростина случайно заливает рубашку мужа похожим на кровь вином. Лиза признается оставшейся Синтяниной в двоемужестве, но в это время появляется Висленев, в ажиотаже объявляющий об убийстве старика Бодростина и требующий немедленной свадьбы с Глафирой.

Висленева забирают в участок, но убийство приписывают мужицкому бунту. Ропшин рассказывает Глафире, что на теле старика обнаружен след от ее испанского стилета, и шантажирует женитьбой, обещая скрыть первое, поддельное завещание Бодростина. Иосаф признается, что на самом деле не убивал старика, а лишь ожег его сигаретой, и винит Бодростину и Горданова в подстрекательстве к злодеянию. Лара исчезает, но ее, зарезавшуюся, находят Форов и отец Евангел.

Их забирают в участок и обвиняют в подстрекательстве народного бунта. Горданов замечает, что в доме начинает распоряжаться Ропшин, а за ним, поранившим во время убийства руку, начинают следить. На похоронах у мертвеца развязываются и раскидываются руки, и это настолько пугает Глафиру, что она выдает Горданова.

Вера кидает к его ногам найденный в лесу и уже давно, по словам Бодростиной, принадлежащий ему стилет. Горданова арестовывают и ампутируют страдающую от «антонова огня» руку. Ропшин сулит денег, и он выгораживает Глафиру, а после этого его отравляют.

Бодростина выходит замуж за оказавшегося жестоким и скупым Ропшина и живет на деньги доброго Форова. Признанный виновным Висленев живет в сумасшедшем доме и вполне счастлив своим положением. Вера и Катерина Афанасьевна, которая, по мнению генеральши, «совершила все „земное“, умирают. Синтянин перед смертью завещает свою жену Подозерову. На их свадьбе присутствует Форов, неудачно пытавшийся жениться на „превосходнейшей особе“ Ванскок. Год спустя Подозеровых посещает отец Евангел с сообщением о смерти Форова.

Он уверен, что все происходящее „на ножах“ – пролог чего-то большего, что неотразимо должно наступить. Соборяне Романная хроника (1872) Ю. Предмет рассказа составляет «житье-бытье» представителей старгородской «соборной поповки»: протоиерея Савелия Туберозова, священника Захария Бенефактова и дьякона Ахиллы Десницына. Бездетный Туберозов сохраняет весь пыл сердца и всю энергию молодости. Личность Бенефактова – воплощенная кротость и смирение. Дьякон Ахилла богатырь и прекрасно поет, но из-за своей увлеченности получает прозвище «уязвленного».

Предводитель дворянства привозит из Петербурга три трости: две с одинаковыми золотыми набалдашниками и одну с серебряным для Ахиллы, чем наводит на по-повку «сомнение». Туберозов увозит обе трости в город и на своей гравирует «Жезл Ааронов расцвел», а на трости Захарии – «Даде в руку его посох». Ахиллову трость он прячет под замок, потому как она не полагается ему по сану.

«Легкомысленная» реакция Ахиллы приводит к тому, что отец Савелий с ним не разговаривает. Со времени своего рукоположения Туберозов ведет «демикотоновую» книгу, куда записывает, как «прекраснодушна» его супруга Наталья Николаевна, как он знакомится с барыней Плодомасовой и ее слугой-карликом Николаем Афанасьевичем, как бедняк Пизонский пригревает мальчика-сироту. Последняя история служит основой для проповеди, за которую, а также за неподобающее отношение к раскольникам, на протопопа пишут доносы. Ахилла «уязвлен» учителем Варнавой Пре-потенским, который ставит опыты над утопленником. В день Мефодия Песношского, когда «пейзаж представляет собой простоту жизни, как увертюра представляет музыку оперы», жители Старгорода идут купаться. Выезжающий на красном коне из реки Ахилла рассказывает, что отобрал у учителя Варнавки кости покойника, но их снова украли.

Лекарь стращает дьякона незнакомыми словами, тот обещает «выдушить вольнодумную кость» из города и просит называть себя «Ахиллой-воином». Валериан Николаевич Дарьянов приходит к просвирне Препотенской, где застает ее сына Варнаву. Тот сообщает, что математически доказал Туберозову «неверность исчисления праздничных дней» и считает, что такие, как протопоп, замедляют «революцию» и вообще служат в тайной полиции. Когда мать отдает Ахилле кости, Препотенский отправляется к акцизнице Дарье Николаевне Бизюкиной, и та дает ему платок на шею, чтобы, когда Ахилла его бил, было «мягко и небольно». Варнава возвращает кости, мать их хоронит, но свинья выкапывает, Препотенский дерется с Ахиллой. Разговор Варнавы слышит ученица Туберозова Серболова, которая призывает Препотенского не огорчать мать. Просвирня признает, что сын ее добрый, но испорченный и, в то время как он кормит ее лошадиной ветчиной, поит его наговорной водой.

Когда к просвирне приходит Туберозов, Препотенский достает кости, укладывает их на голову и показывает протопопу язык. Но перед Варнавой предстает грозный дьякон, и учитель отдает кости акцизничихе Бизюкиной, говоря, что за ним гонятся шпионы и духовенство.

Муж Бизюкиной щелкает на дьякона челюстями скелета, и от камня Ахиллы его спасает защита Туберозова. Протопоп боится, что этой историей смогут воспользоваться «дурные люди». Ахилла приводит к протопопу Данилку, который утверждает, что долгожданный дождь прошел лишь благодаря природе. Протопоп выгоняет еретичествующего Данилку и призывает Ахиллу не свирепствовать. Но дьякону «утерпеть невозможно», и он в своем «радении» полагается лишь на силу, объясняя Данилке, что наказал его по «христианской обязанности». Мещане считают, что Данилка только повторяет слова действительно заслужившего наказание Варнавы. На именины исправницы приезжает плодомасовский карлик с сестрой.

Николай Афанасьевич рассказывает, как покойная хозяйка-«утешительница» Марфа Андреевна отпускает на волю всю его родню и тем самого «ожесточает», как хочет женить Николая Афанасьевичана карлице-чухонке и торгуется с ее хозяйкой, как «карла Николавра» встречается и разговаривает с самим государем. Отец протопоп признается предводителю Туганову, что жизнь без идеалов, веры и почтения к предкам погубит Россию, и пришло время «долг исполнять». Тот называет его «маньяком». В город приезжают «неприятные лица» – ревизор князь Борноволоков, университетский товарищ Бизюкина, и Измаил Термосесов, шантажирующий князя его «революционным» прошлым. Готовясь к встрече гостей, жена Бизюкина, наслышанная о вкусах «новых» людей, выбрасывает из дома все «излишнее» убранство, снимает со стены образ, разыгрывает занятие с дворовыми детьми и даже специально пачкает руки. Но Термосесов удивляет хозяйку словами о необходимости службы и вреде созидающей грамоты во времена разрушения.

Он заставляет ее переодеться и вымыть руки, в ответ Бизюкина влюбляется в гостя. Термосесов клянется отомстить ее злейшим врагам дьякону и протопопу. Он предлагает Борноволокову тактику, которая докажет допустимость религии лишь как одной из форм администрации и вредность независимых людей в духовенстве. Ревизор уполномочивает его действовать. Термосесов знакомится с Варнавкой и заставляет «гражданина» Данилку подписать жалобу ревизору на Ахиллу. Воспользовавшись услугами почтмейстерши, Термосесов приказывает Борноволокову упомянуть о нем в письме как об «опасном человеке», так как мечтает получить «хорошее место», заставляет подписать донос на Туганова и Савелия и требует отступных денег. Препотенский вспоминает «Дым» Тургенева и ратует за естественные права.

Отец Савелий решается на «задуманное», бросает курить, отказывается давать показания относительно «соблазнительных» поступков Ахиллы и уезжает к благочинию. На обратном пути он чуть не погибает в грозе и, чувствуя, что отныне живет не свою, а вторую жизнь, требует, чтобы все чиновники города пришли на литургию. Поучение в городе воспринимают как революцию. Термосесов и Борноволоков разъезжаются. Протопопа забирают в губернский город, и для него начинается не жизнь, а «житие».

За него пытаются заступаться Ахилла и Николай Афанасьевич, но Савелий не хочет виниться, и его назначают причетником. На именинах почтмейстерши, в пылу спора о храбрости Препотенский пытается потянуть за ус майора, но устраивает скандал, пугается и убегает из города.

Приехавшая к мужу Наталья Николаевна работает не щадя себя, заболевает, просит прощения у Савелия и перед смертью видит во сне Ахиллу, который призывает ее молиться о муже: «Господи, ими же веси путями спаси». После похорон карлик дает протопопу мирскую просьбу о его помиловании, но протопоп отказывается повиниться, так как «закон не позволяет». Но соглашается повиниться, если ему прикажут. Рачительный Николай Афанасьевич добывает приказ, но Савелий и тут действует по-своему, и его хотя и освобождают, но накладывают «запрещение».

По дороге домой карлик смешит Савелия рассказами о новой собачке Ахиллы Какваске. Ахилла остается жить с Савелием, который практически не выходит на улицу, но архиерей забирает дьякона в синод. В письмах протопопу Ахилла упоминает о Варнаве, который женился и нередко бывает бит, и Термосесове, служившем на «негласной» службе, но попавшемся на фальшивых деньгах. Вернувшись, Ахилла употребляет «пустые» словечки «ву пердю», «хвакт» и «ерунда», и утверждает, что бога нет, а человек трудится для еды. После слов Савелия дьякон раскаивается: «душе его надо было болеть и умереть, чтобы воскреснуть».

В ночь смерти Туберозова карлик привозит разрешение от «запрещения» и протопоп предстает в гробу в полном облачении. Ахилла погружается в себя, называет усопшего «мучеником», потому как понимает, о чем заботился покойный, и произносит всего лишь одну фразу на многолюдных похоронах: «Но возрят нань его же прободоша».

Ахилла чрезвычайно уязвлен кончиной Савелия, не выходит из дома и даже обвиняет нового протопопа Иордиона Крацианского в «поважности». Дьякон продает все имущество и, решив построить Савелию собственный монумент, уезжает к Туганову за советом. Страницы:, 45,.

3 Николай Семенович Лесков в 1866—1867 гг. Начал работать над обширным романом-хроникой «Чающие движения воды». Центральной фигурой задуманного романа, позднее переработанного и переименованного в роман «Соборяне», должен был стать протопоп Савелий Туберозов, в личности и характере которого Лесков хотел дать художественное воплощение идеального героя-борца, готового и на подвиг и на жертву собой во имя общественного долга перед своим народом. Прообразом такого борца за обновление русской церкви, за превращение ее из бюрократическо-реакционной силы в живое и связанное с народными интересами общественное учреждение в представлении Лескова стал протопоп Аввакум.

В общеизвестном печатном тексте романа «Соборяне» нет ни одного упоминания об Аввакуме, хотя психологическая общность между старгородским протопопом — правдоискателем Савелием Туберозовым и Аввакумом не нуждается в пространных доказательствах. На это уже указывали писавшие о Лескове. Отмечалось и то, что в первоначальной редакции 2-й и 3-й частей романа «Божедомы» Лесков поместил пересказ «Жития» Аввакума и ввел троекратное появление его перед Туберозовым в «видении».

Аввакум привлек внимание писателя силой и упорством своего героизма: «Двадцати трех лет Аввакум вооружился против лжи, откуда бы она ни шла, и заслужил за это порицание и гонение властей, долг которых отстаивать истину», — пишет Лесков в первоначальной редакции романа. Однако в окончательном тексте «Соборян» уже не осталось никаких прямых упоминаний об Аввакуме или цитат из его произведений. Сцена грозы в «Соборянах» имеет символическое значение. После нее Туберозов принимает окончательное решение выступить на борьбу. Почему же Лесков убрал Аввакума из этого эпизода своей хроники и вообще из текста «Соборян»? Никаких указаний на цензурное вмешательство у нас нет, и, более того, нет оснований думать, что именно образ Аввакума мог встретить цензурные препятствия.

Решение этого вопроса может указать путь к решению общей проблемы отношения Лескова к Аввакуму. Серьезный интерес к расколу возник у Лескова в начале 1860-х годов. В книге «С людьми древнего благочестия» он пишет уже о спорах между сторонниками взглядов на раскол П. Мельникова и А. Щапова как человек, хорошо в этих спорах разбирающийся.

Несомненно, что к этому времени он был знаком и с «Житием» Аввакума, изданным Н. Тихонравовым в 1862 г. Сам Лесков не разделял взглядов А. Щапова на раскол как на народное движение, в котором только форма была религиозной, а реальное историческое содержание представляло собой протест масс против усиливающегося самодержавного гнета.

Из собственного изучения раскола, предпринятого по поручению министра народного просвещения А. Головнина в 1863 г., Лесков вынес убеждение в том, что раскол пережил себя и что дело времени и просвещения свести на нет религиозную распрю в России. Поэтому в его романе-хронике «Чающие движения воды» с таким сочувствием изображен Мина Силыч Кочетов, глава старообрядческой общины, отказавшийся от своей вражды к «никонианству» и соединившийся «с общей матерью нашею церковью русскою». Имея в виду это в общем отрицательное отношение Лескова к расколу, можно предположить, что его интерес к Аввакуму носит особый характер. Не религиозного или, еще более того, политического деятеля видел в нем Лесков. Он увидел в «Житии» Аввакума человеческий документ огромной силы и большого художественного своеобразия.

Создавая своего мятежного протопопа Савелия, Лесков воспользовался для этого образа психологическим обликом Аввакума и в некоторой мере стилем его «Жития», а не его фанатизмом и средневеково-схоластическими взглядами. Пафос Савелия Туберозова — в борьбе за обмирщение церкви, за выход ее из рамок начальственных предписаний, за живое участие к народным нуждам и чаяниям. Савелий обращен к будущему, тогда как Аввакум, в представлении Лескова, смотрел назад.

Дальнейшее развитие взглядов Лескова на Аввакума подтверждает предположение об отрицательной оценке им общественного значения деятельности расколоучителя. Он печатает статью «Церковные интриганы», посвященную книге Макария, митрополита Московского, «Патриарх Никон в деле исправления церковных книг и обрядов». В этой статье Лесков очень сурово отзывается о деятелях раскола. Аввакум для него «узкий, но неугомонный фанатик, с которым современные нам исторические романисты носятся как с „тихою лампадою“».

Не называя ни автора, ни самого романа, Лесков в своей статье высмеивает Д. Мордовцева как автора романа об Аввакуме («Великий раскол», М., 1881). Мордовцев в своих взглядах на раскол и Аввакума примыкал к А. Щапову, а Лесков к этому времени даже и в характере Аввакума уже не видел ничего достойного художественной разработки.

Теперь Аввакум для него главным образом «интриган», а роман о нем лишь коллекция курьезов. К этому времени Лесков убедился в том, что «ошибочность больших симпатий к расколу несомненна, и она станет очевидна для всякого, кто захочет знать истину без предвзятых мнений». Если отношение к Аввакуму — общественному деятелю и даже к Аввакуму-человеку у Лескова менялось, становясь все более и более отрицательным, то в одном Лесков всегда остается Аввакуму верен. Язык Аввакума — живой, оригинальный, полный смелых образов и колоритных выражений — всегда, на всем протяжении творческого пути Лескова оставался для него источником слов и оборотов. Аввакумовское словечко «простец» Лесков рекомендовал своим литературным друзьям как замечательный образец народной речи. В произведениях, изображающих жизнь и нравы раскольников, например в повести «Запечатленный ангел» — одном из шедевров лесковского творчества, живо ощущается связь со стилистикой «Посланий» и «Жития» Аввакума.

Как замечательный художник русской народной речи Аввакум присутствует в сознании Лескова-художника всякий раз, когда он хочет изобразить человека из народа, затронутого книжной культурой и говорящего языком пестрым, поражающим неожиданными словечками и оборотами. В Аввакуме Лесков всегда видел одного из наиболее ярких представителей русской народной жизни и одного из наиболее близких по языку к народу русских писателей. Лесков сумел отделить в Аввакуме мертвое и архаическое от вечно живого, художника-языкотворца от религиозного фанатика. И в этом отношении Лесков безусловно опередил современную ему науку. Да и сейчас еще Аввакум-художник, Аввакум — мастер слова ждет своего исследователя.

viii Три стихотворных переложения «Жития» протопопа Аввакума Автобиография протопопа Аввакума, опубликованная впервые почти сто лет назад, до сих пор вызывает интерес не только специалистов — исследователей древнерусской литературы и языка, но также писателей, художников, поэтов. Известно несколько стихотворных переложений и переработок «Жития» протопопа Аввакума, из которых мы остановимся только на трех, наиболее полных. Мережковского «Протопоп Аввакум» и Максимилиана Волошина «Протопоп Аввакум», а также «Протопопица» Арсения Несмелова. Поэмы Мережковского и Волошина известны давно; поэма Несмелова почти неизвестна советским читателям: она была напечатана за рубежом в небольшом количестве экземпляров. Мережковского «Протопоп Аввакум» написана в 1887 г.; впервые опубликована в его сборнике «Стихотворения» не полностью: цензура не разрешила печатать те места поэмы, которые содержали резкие, по мнению цензора, отзывы Аввакума о боге и вере, духовенстве, судившем протопопа, и жестокостях никониан. Целиком поэма была напечатана только в 1904 г., причем для нового издания автор переработал и значительно сократил 5-ю главу, убрав из нее строки, в которых Аввакум вспоминает о своей жажде любви и счастья в молодые годы, как не соответствовавшие представлению Мережковского об Аввакуме. Мережковский ставит целью показать Аввакума жертвой и мучеником никониан, прославить готовность протопопа «страдать за убеждения», вызвать сочувствие к нему.

Из богатого событиями и фактами «Жития» Мережковский отбирает лишь сцены, показывающие страдание и смирение протопопа. Аввакум-борец, человек громадной энергии и воли не интересует Мережковского и чужд ему, воспевавшему не борьбу, а безволие, увядание, смерть. Некоторые сцены «Жития» в передаче Мережковского претерпевают существенные изменения. Вспоминая случай спасения от неминуемой смерти двух «замотаев», Аввакум, все «Житие» которого носило характер назидания «слышателю», на конкретном примере показывает применение заповеди: «прощайте ненавидящим вас» (при Пашкове один из «замотаев» «крови проливал и моея головы искал»; Аввакум «и другова такова же увез замотая»). Протопоп сохранил жизнь «замотаям», в прошлом своим смертельным врагам, спрятав одного из них в лодке под постель, на которую легла протопопица с дочерью; искавшие «замотая» казаки не потревожили женщин.

У Мережковского вместо конкретного, в прошлом личного недруга протопопа появляется клейменый бродяга, со следами оков на руках, очевидно, каторжник, скрывающийся от погони, — явная модернизация аввакумовского «замотая». Решающая роль в его спасении, вопреки «Житию», отведена протопопице, которая спешит спрятать беглого, в то время как протопоп хотел лишь «обнять» его и «как брату, кто б он ни был, слово доброе сказать». Очень скромным выглядит в поэме предсмертное желание Аввакума: он униженно просит у бога «хоть последний уголок в святом раю», где он мог бы видеть «милых деток, видеть Марковну мою». Слишком незначительная награда для Аввакума, которому, по его же словам, еще при жизни «сын божий покорил за темничное сидение и небо, и землю».

Противоречит мировоззрению Аввакума и его последний завет: проповедь любви и прощения злейшим врагам протопопа — никонианам: «Так возлюбим же друг друга — вот последний мой завет. Все в любви — закон и вера. Выше заповеди нет». Но, как известно, протопоп мечтал расправиться с никонианами, «перепластать» при удобном случае их всех во главе с Никоном. Непримиримую ненависть к злейшим своим врагам — никонианам, а не любовь и прощение завещал Аввакум и старообрядцам. Мережковского, в которой Аввакум показан только смиренным страдальцем и мучеником, примирившимся со своей судьбой и врагами, слишком обедняет и принижает образ протопопа. Совершенно прав был Н.

Михайловский, оценивший поэму Мережковского как «чрезвычайно слабое» произведение, в котором поэт ушел «совсем в сторону от Аввакума». В поэме Максимилиана Волошина «Протопоп Аввакум» «Житие» изложено более полно, чем у Д. Мережковского: охвачено больше событий и фактов. В представлении поэта Аввакум — «огонь, одетый пеплом плоти», посланный на землю из «небесного Иерусалима». Он явился в мир, чтобы показать людям пример «неослабного страдания» ради Христа. Между рождением «по подобию небесного огня» и огненным, через пламя костра, возвращением на небо протекает земная жизнь Аввакума, полная страданий.

Для повествования о земной жизни протопопа Волошин использует не только автобиографию Аввакума, но и его «Книгу бесед», послания и челобитные (I, II и V) царю Алексею Михайловичу. Жизнь Аввакума в поэме полна символики, причем автор не только использует символику «Жития» (например, видение Аввакумом трех кораблей), но и придает отдельным вполне реальным фактам символическую трактовку: заключение Аввакума в тюрьму — это способ скрыть от народа «огненного» проповедника: «думали погасну, а я молитвами да бдениями све́чу на весь крещеный мир»; костер, на котором сжигают Аввакума, становится символом огненного корабля, увозящего протопопа на небо. Вся жизнь Аввакума трактуется Волошиным как сплошная цепь испытаний, которые по воле бога переносит протопоп с одной целью: показать людям пример «неослабного страдания» за Христа и веру. Аввакуму, почти лишенному активности, остается умолять бога избавить его от непосильной миссии, «понеже бремя тяжко», но единственным выходом из положения остается смерть, которую протопоп с радостью принимает и сам спешит поджечь костер — «корабль мой огненный», который увезет его «на родину», «в Иерусалим небесный». Таким образом, реально-историческая фигура Аввакума подменяется в поэме образом мистика, действующего по велению неба и лишенного своей воли. В Харбине вышла поэма Арсения Несмелова «Протопопица», написанная по мотивам «Жития» протопопа Аввакума.

Несмелов не стремится к передаче многогранного образа Аввакума; поэма посвящена изображению взаимоотношений Аввакума и его жены Анастасии Марковны. Автор — русский эмигрант (умер в 1945 г.), оторванный от родной земли. Ему чужда и враждебна современная Россия, от которой он бежит в прошлое и скорбит об «утраченной» вере предков, о целостности их характера, которые «не завещаны» потомкам. Противопоставляя современникам, «людям из жести», прадедов, «отлитых из другого металла», автор обращается к «старому тому Житию Аввакумова», со страниц которого встают перед ним цельные и сильные человеческие характеры людей давно минувшей эпохи. В Аввакуме Несмелов видит человека несгибаемого характера и сильной воли, талантливого писателя и умную, смелую личность: Был он смел и умен. И писателем был Беспощадным для гнили и нечисти, — Огневое перо он себе раздобыл Без указок риторики греческой, а жизнь и особенно мученическую смерть протопопа на костре рассматривает как события общерусского значения: И сгорит протопоп в купине огневой И Россию костер опалит его.

Большое внимание уделяет Несмелов верной подруге Аввакума — Анастасии Марковне, «замечательной русской женщине, стойкой и сильной духом». Анастасия Марковна принадлежала к числу тех скромных, но самоотверженных русских женщин, о которых столько прочувствованных слов сказано в нашей литературе. «Сирота из сельца из Григорова», опора и поддержка Аввакума в его нелегкой судьбе, «помощница ко спасению», она делила с протопопом многочисленные горести и редкие радости их совместной супружеской жизни. Вместе с мужем и детьми Анастасия Марковна переносила ужасы сибирской ссылки и даже, по мнению Несмелова, предварила судьбу жен декабристов: Через двести годов этим самым путем полетят Трубецкая с Волконскою. Несмелов не только излагает известные по «Житию» факты отношения Аввакума к жене, но старается воссоздать образ Анастасии Марковны, «ясноглазой» супруги протопопа, со всеми ее переживаниями. Он стремится показать трагедию женщины, насильно оторванной от мужа и сознающей постепенное отчуждение и охлаждение человека, с которым прожита долгая и трудная жизнь.

Заключенная в Мезени, Анастасия Марковна разлучена со своим «Петровичем»; вести от мужа не приносят ей облегчения: в «исступлении древлепророческом» Аввакум шлет жене послания, в которых не хватает простых и теплых слов утешения, «Петровича нет меж священных цитат», послания его звучат «как Апостола чтение». Это не письма прежнего любящего и заботливого мужа, а поучения сурового подвижника, который чувствует, что «при жизни становится свят». Целиком захваченный борьбой за старую веру, обличая никониан, утешая и ободряя «верных», Аввакум и «подружию», и детей своих не выделяет из числа остальных «горемык миленьких», страдающих за двуперстие. Горькое чувство одиночества, тоска и отчаяние становятся уделом супруги «священномученного» протопопа: «. Одиночество жжет. Опускает тюрьма навсегда свою крышу над старицей».

Знал или не знал Несмелов о том, что «крыша тюрьмы» не навсегда опустилась в Мезени над Марковной (она умерла в Москве в 1710 г., на 28 лет пережив своего «Петровича»), здесь не имеет значения — автор подчеркивает, что с утратой «Петровича» жизнь Марковны кончилась раньше ее физической смерти. Выделив из «Жития» протопопа Аввакума лишь один частный вопрос — семейные отношения протопопа, Несмелов основное внимание уделяет образу Анастасии Марковны; личность самого Аввакума, обрисованная кратко, нужна автору только как пример сильного человеческого характера, который можно противопоставить «измельчавшим» потомкам. Эта мысль, ясно выраженная в поэме и определяемая политической позицией и взглядами автора-эмигранта, снижает ценность интересно задуманной и живо написанной поэмы. Приведенные нами интересные во многих отношениях попытки отражения в поэзии личности протопопа Аввакума не создают еще всестороннего художественно-совершенного произведения, в котором нашел бы воплощение во всем своем историческом значении и поэтической выразительности образ протопопа Аввакума, каким он предстает перед нами со страниц его «Жития», других его сочинений и свидетельств современников. Образ Аввакума, яркой и колоритной фигуры русской жизни XVII в., «Петра Великого, только в обратную сторону» (Н.

Тихонравов), стойкого борца и талантливого писателя, еще ждет своего художественного воплощения и своего поэта. Протопоп Аввакум в творчестве А. Ремизова и В. Базанов в опубликованной в 1976 году статье, посвященной аввакумовским традициям у Н.Клюева и А.Блока, отмечал, что «протопоп Аввакум несколько неожиданно становится актуально фигурой. В начале XX в.».

В Литературе первой половины XX века к образу и творчеству Аввакума также обращались Д.С. Мережковский, М.А. Волошин, А.И. Несмелое, М.М.

Пришвин, М.А. Кузьмин, A.M.

Ремизов и В.Т. Два последних случая имеют некоторое сходство, определенную историко-литературную взаимосвязь. В середине 1920-х годов К.В. Мочульский признавал, что для современных русских прозаиков «Аввакум, пожалуй, нужнее Толстого.». Такое повышенное внимание к личности протопопа Аввакума имело, конечно, свои причины. Наиболее очевидные: 1.

Общий интерес к отечественной истории и поиск в ней харизматических личностей, созвучных современности. Отечественный интеллектуал с «чувством восторженного иностранца» открывал Древнюю Русь. Наличие в текстах Аввакума «пророческих» откровений, легко поддающихся современной эсхатологической интерпретации. Совершенно по-особому звучала в годы революции и гражданской войны такая, например, цитата из Аввакума: «Выпросил у Бога светлую Россию Сатана, да очервлянит ее кровью мученической». Впрочем, на этом мистическом поле встречались и более интересные построения. Пришвин в своих лекциях в «народном университете» трактовал Г. Распутина как «орудие мести протопопа Аввакума» дому Романовых.

Присутствие Аввакума в революционных святцах в статусе одного из первых борцов за освобождение трудового народа. (Старообрядцы, конечно, консерваторы, но при этом парадоксальным образом и революционеры). В этой связи не такой уж странной и надуманной выглядит ода «Ленин» Н.А.

Клюева (1918), в которой крестьянский поэт представляет большевистского вождя как последователя Аввакума и братьев Денисовых: «Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах, / Как будто истоки разрух / Он ищет в «Поморских ответах». Горький устами одного из героев романа «Жизнь Клима Самгина» начинает список русских бунтарей Аввакумом: «От. Аввакума протопопа до Бакунина Михаилы, до Нечаева». В художественное создание Ремизова Аввакум вошел во второй половине 1900-х годов, когда начинающий автор ощутил себя писателем «русского направления».

Правда, создаваемая мифологизированный «текст жизни», Ремизов сдвигает свое знакомство с «Жителем» в раннее детство. В книге «Подстриженными глазами» он описывает эту романтическую встречу, прихотлива переплетая в пределах одного абзаца непосредственность детского восприятия и вполне «взрослую» эмоциональную оценку произведения: «Вслушиваясь в житие, я почувствовал, какая это книга! Склад ее речи был мне, как столповой Распев Московского Успенского Собора, как перелеты Кремлевского красного звона, а потом уж я оценил и как меру «русского стиля» наперекор модернизированным былинам и Билибинской «подделке», невылазно-книжному «Слову о полку Игореве», гугнящим, наряженным в лапти, «гуслярам» и к тому крикливому, и не без хвастовства, «истинно-русскому», от чего мне было всегда неловко и хотелось заговорить по-немецки. Продожженный необычайным словом книги, я бредил, как сказкой: так живо и ярко все видел – и горемычное «житие» и упрямство непреклонной «веры» и венец: пылающих сруб – огненную казнь.

Ремизов резко отрицательно относился к практически любым попыткам «осовременивания» Аввакума, к использованию его имени в идеологических или политических целях, будь то «ухаживание» за старообрядцами революционеров-шестидесятников (Герцен, Бакунин) или стихотворные переложения «Жития» поэтами XX века. Про последние он писал в книге «Огонь вещей»: «Чувство поэзии на диком поле не ночевало.

И как по-другому, когда «поэты» перелагают на «модерн»: одни былины, другие единственную непереводимую прозу русского лада «Житие» Аввакума». В чем же представлялось Ремизову значение Аввакума для современной литературы? Был ли он сам учеником и литературным последователем протопопа? Эти вопросы вызывали в критике русского зарубежья постоянные споры, постепенно перешедшие в сферу истории литературы. Наличие узнаваемого «аввакумовского слоя» в книгах Ремизова, частые упоминания Аввакума в статьях и беседах писателя, и, наконец, публичные чтения им «Жития» на литературных вечерах в «русском Париже» создавали устойчивое впечатление, что именно Ремизов и есть прямой литературный наследник «огненного» протопопа. «Как иногда стиль, отживший свой век, оживает в позднейшем художественном творчестве.

И радует глаз и слух, так под пером Ремизова оживает замечательный язык протопопа Аввакума», – писал в рецензии на одну из «древнерусских повестей» писателя критик А. В обширном и еще недостаточно изученном корпусе произведений Ремизова есть один текст, где он выступает прямым продолжателем книжной старообрядческой традиции, причем не в метафорическом, а в самом прямом значении этого понятия. Этот текст, как и многие другие у Ремизова, не был адекватно воспринят современниками.

В 1926 году журнал «Версты», издававшийся в Париже, печатает «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Публикация заняла значительную часть первого номера – более семидесяти страниц.

В условиях острейшего дефицита русских изданий и жесткой конкуренции авторов за каждый печатный лист такая «роскошь» выглядела, в лучшем случае, глупостью, в худшем – издевательством над писателями эмиграции. Примерно так и воспринял ее «лучший критик русского зарубежья» Г.В. Адамович: «Они (редакторы «Верст» – Ю.В.) ни с того, ни с сего вздумали «обнародовать» знаменитое «Житие». Лишь те читатели, которые заглянули в примечания, узнали, что перед ними совершенно новый текст – «парижский список» «Жития», составленный Ремизовым на основании трех ранее известных редакций.

В тех же примечаниях Ремизов несколько прояснил смысл своей работы: «Списки «Жития» делались еще при жизни Аввакума и после издания «Жития» (1861 г.) московские доброписцы не раз трудились, списывая «добрым письмом», «Парижский» список сделан в 1926 г. По замышлению П.П. Сувчинского: 33 часа переписывал я «Житие», не только глазом следя, а и голосом выговаривая слово за словом и храня каждую букву протопопа «всея Руси». Ремизовские «Примечания», помещенные после основного текста, построены по модели тех концевых записей, в которых писцам полагалось указывать название книги, имя заказчика. Эти разъяснения, призванные оживить в читательской памяти школьные сведения о книгописании, и даже намеренное сближение двух дат – «после 1861» и «1926» – не могли развеять недоумения.

За данным проектом закрепилась сомнительная слава еще одного чудачества писателя. Можно предположить, что затея парижского «доброписца» выглядела бы в глазах читающей публики совершенно иначе, если бы ее удалось довести до конца. «Житие» Аввакума было к столетию со дня рождения Варлама Шаламова переписано Ремизовым безупречным поморским полууставом, что, безусловно, повышало семиотичность действия. Писатель надеялся на воспроизведение текста фототипическим способом, что по техническим причинам оказалось невозможным.

Текст был набран обычным журнальным шрифтом. Рукопись не сохранилась. В том же 1926 году писатель начал выступать с публичными чтениями «Жития», полностью или в отрывках. Но все же большинство фактов свидетельствует, что объектом творческого уподобления для Ремизова был не автор – Аввакум, а переписчик. Писец являлся ключевой фигурой древнерусской книжной культуры, он постоянно стремился расширить свои функции и во многих случаях смотрит на переписываемый им текст как на свою собственность, даже в какой-то степени изменяет его по своему желанию. История возникновения раскола, похоже, повысила самооценку людей этой профессии.

Ремизов ощущал себя не просто рядовым переписчиком, а, так сказать, писцом высшей категории. Книгописцем, уставщиком и справщиком книжным», – утверждал он в неопубликованном отрывке о «русском ладе». Позднее писатель разрабатывал эту тему в эссе «Писец – воронье перо», вошедшем в книгу «Огонь вещей». Здесь тоже нет никаких попыток выйти за рамки образа писца: «Я московский рядовой книгописец, имя мое в писцах не громко, я простой человек.». Облик древнерусского писца стал одной из литературных масок Ремизова. Тем не менее, мнение, что Ремизов идентифицирует себя с Аввакумом, оказалось удивительно устойчивым.

Топоров, рассматривая ремизовский «комплекс огня», отмечает, что писателю свойственен «мысленный, чувственный душевный опыт переживания своей собственной казни – огнем, в каком бы месте и веке этак казнь не произошла. Ивана Федорова и Аввакума становятся alter ego писателя». Американская исследовательница творчества Ремизова Грета Н. Слобин уже совершенно определенно указывает, что «Ремизов. Идентифицировал себя с Аввакумом». Логика этого распространенного заблуждения довольно проста.

Известно, что писатель, как и многие в его поколении, верил в предсуществование души в минувшие исторические эпохи. Одной из таких эпох был «век Аввакума», который широко представлен в ремизовском творчестве. И если «перевоплощаться» в какой-либо образ прошлого, то это должен быть знаковый образ и притом созвучный твоей сегодняшней сущности. Писатели, обычно, так и поступали. Андрей Белый «вспоминал» себя в образе Микеланджело, Н. Клюев отождествлял свою персону с Иоанном, автором Апокалипсиса («Братские песни»), а позднее даже с Христом («Я родился в вертепе,/ В овечьем теплом хлеву») и т.д. Для Ремизова в XVII веке такой фигурой был Аввакум, значит с ним писатель и мог себя идентифицировать.

Здесь и заключена ошибка. Вот неполный список ремизовских «воплощений», отразившихся в текстах: рядовой строитель Вавилонской башни, скоморох, член разбойной шайки Ваньки Каина, книгописец и даже. Птичка, видевшая Христа на его пути к Голгофе. Все это безымянные и вполне рядовые персонажи, свидетели исторических событий.

В беседе с Н.В. Кодрянской писатель высказался на этот счет вполне определенно: «Я живо чувствую свое присутствие в высоких событиях человеческой истории или даже легенд. Но у меня нет сознания какой-то избранности. У меня скорее чувство: где-то в стороне смотрю на жизнь и вспоминаю». Можно предположить, что здесь отразилась и обычная ремизовская склонность к самоунижению, хотя бы и ритуальному, и верность русской литературе с ее темой «маленького человека». Именно таким свидетелем и представляет себя Ремизов в трагические минуты «огненной казни» Аввакума: «Но разве могу забыть я. Я помню Пустозерскую гремящую весну, красу-зарю во всю ночь, апрельский заморозок, летящих на север лебедей.

На площади перед земляным острогом белый березовый сруб, обложенный дровами, паклей и соломой; посреди сруба четыре столба – четырех земляных узников, привязанных веревками к столбам. Огонь, затопив колено, взбросился раскаленным языком и, гарью заткнув рот, лизнул глаза, и, свистом перебесясь в разрывавшейся клоками бороде, шумно взвился огненной бородой над столбом. И запылал костер».

Аввакумовская тема в творчестве В.Т. Шаламова представлена, на первый взгляд значительно скромнее, чем у Ремизова – небольшая поэма «Аввакум в Пустозерске», авторский комментарий к ней и несколько упоминаний в лирике. Но, по большому счету, вся жизнь писателя сопоставима с судьбой «огненного протопопа».

Общность судеб и характеров Шаламова и Аввакума, их почти мистическая связь сквозь века была ясна для особо чутких современников писателя. Бледный, с горящими глазами, напоминает протопопа Аввакума.» – таким увидели знакомые вернувшегося из лагеря писателя. Точнее всего об этом написал Вяч. Иванов в мемуарном эссе с многозначительным названием «Авакумова доля»: «Когда думаешь о Шаламове, из русского прошлого, из великих образцов литературы и жизненного геройства прежде всего встает Аввакум. Вместе с Аввакумом Шаламов вошел в многовековую историю русского мученичества, долготерпеливого и гордого борения за право на свободу и правду».

Совершенно очевидно, что и сам Шаламов думал об этом «странном сближении», о чем свидетельствуют его тексты: четверостишие «Все те же снега Авакумова века. / Все та же раскольничья злая тайга, / Где днем и с огнем не найдешь человека, / Не то чтобы друга, а даже врага» и, особенно, поэма «Аввакум в Пустозерске», написанная в 1955 году.

(Впервые опубликована с сокращениями в 1967 году). Иванов отмечает, что в поэме «есть несколько признаний автора, которые он постеснялся или не смог сделать в лирике, написанной от первого лица».

Краткое Содержание На Дне

(Подробнее эту тему исследователь не развивает, очевидно, рассчитывая на проницательность читателей). Как нам представляется, Иванов имеет в виду именно уподобление (в символистском смысле этого слова) или, по крайней мере, очень тесное внутреннее, духовное сближение автора поэмы и ее титульного героя. Действительно, начиная с третьего стиха, Шаламов пишет об Аввакуме так, как он мог бы писать о себе, конечно, с определенной поправкой на время и подразумевая под «старым обрядом» коммунистическое учение в его первоначальной чистоте: «Я всюду прославлен, / Везде заклеймен, / Легендою давней / В сердцах утвержден. / Сердит и безумен / Я был, говорят, / Страдал-де и умер / За старый обряд.».

На возможность такого отождествления осторожно указывает Шаламов и в своем комментарии к поэме: «Одно из главных моих стихотворений. Такое «соединение» или отождествление вполне вписывается в символистическую парадигму творчества и «творческого поведения», рассмотренную нам в связи с аввакумовской темой у Ремизова. В этой связи закономерно возникает вопрос, с каким именно образом Аввакума так тесно сближал себя Шаламов? В его комментариях к поэме подчеркивается, что «формула Аввакума здесь отличается от канонической». Это может означать одно из двух: или Шаламов вообразил какого-то собственного протопопа, существенно отличающегося от исторического образа, или «авторизировал» одну из существующих трактовок, на момент написания комментария уже не являющуюся общепринятой. Шаламовский Аввакум – это Аввакум образца 1920-х годов, Аввакум в марксистском историографическом освещении.

Краткое Содержание Герой Нашего Времени

Подлинный Аввакум не мог столь пренебрежительно говорить об обрядах («Для Божьего взгляда / Обряд – ерунда») и, тем более, осознавать свою борьбу как борьбу за свободу («Наш спор – о свободе»). «Ужасны такие «духовные»: если б дать власть протопопу Аввакуму: подпалил бы он на медленном огоньке никониан и типографщиков.», – писал в 1927 году в томской ссылке С.Н. Шаламов, судя по приведенным автокомментариям к поэме, хорошо понимал всю условность образа Аввакума, но именно такой протопоп и был ему нужен, именно на такого Аввакума идеально накладывалась его собственная судьба.ix.